Вячеслав Шишков - Хреновинка [Шутейные рассказы и повести]
— Эх, пожрать бы чего-нибудь… Молочка бы с погреба, — изнемогая от жары, пересохшим голосом сказал Телегин. Пот грязными ручейками стекал по красному лицу в густую бороду, кожаная куртка его раскалилась, как железная печь, и ноги в сапогах — как в кипятке.
— Айда в избушку, — махнул рукой Петров, приземистый рыжеусый молодец. — Только, черти, пожалуй, не дадут: белые их поди распропагандировали.
— Даду-у-ут, — устало улыбнулся всем лицом и бородою товарищ Телегин.
— У них, у дьявола, снегу зимой не выпросишь, — сухо сплюнув, проговорил Степка Галочкин, курносый парень.
— Да-а-дут, — опять улыбнулся Телегин. — Ежели умеючи, у мужика все выпросить можно. Вы, ребята, на меня посматривайте: что я буду делать, то и вы.
В кожаных новых картузах и куртках, в новых сапогах, одетые так же чисто, как и белые, трое коммунистов вошли в избу. Пахло хлебами, жужжали мухи. У печки, с ухватом, старуха в сарафане и повойнике.
Телегин снял картуз, подмигнул товарищам, истово, по-мужиковски перегибаясь назад, усердно закрестился на иконы. А за ним и те двое.
— Здорово, хозяюшка! — весело крикнул Телегин. — А нет ли у тебя чего покушать?
— Ох, кормильцы наши, ох, батюшки! — засуетилась у печки бабка. — Садитесь, ягодки мои, спаси вас бог, садитесь… Ужо я хлебца свеженького выну, ужо молочка…
Бабка принесла две крынки студеного молока, вытащила из печи хлеб, похлопала его — кажись, готов — и накромсала гору:
— Кушайте, родненькие мои, голубчики… Уж не взыщите. Кушайте во славу, не прогневайтесь…
Голос у нее ласковый, глаза ласковые, с подслеповатым старческим прищуром, морщинистые губы в рубчиках — ввалились. Она держала ухват, как посох, и умильно посматривала от печи на гостей. Кривой котенок сидел среди избы и умывал лапой гноящийся свой глаз.
Кожаные куртки с наслаждением глотали молоко, прикрякивая.
— А где же те-то, окаянные-то? — спросила бабка скрипуче, со слезой. — Вы смотрите, детушки, с опаской… Они, раздуй их горой, в нашем краю вчерась рыскали…
— Кто, хозяюшка?
— Да красные-то эти самые, чтоб им!.. — крикнула бабка, беззубо зажевав.
Кожаные куртки молча переглянулись, а Степка Галочкин прыснул молоком, как из лейки. Телегин улыбнулся в бороду, спросил:
— А ты, хозяюшка, неужто красным ничего бы не дала?
— Красным? — подпрыгнула старуха. — Гори они огнем! — и стукнула в пол ухватом. — И хлеб-то весь в подпол побросала бы да карасином облила, и крынки-то с молоком об башки бы им расколотила… Тьфу!
Петров подавился хлебом и закашлялся, а голоусик Галочкин надул щеки и опять прыснул смехом в горсть.
— Ужо я вам, ангели мои, сметанки… ужо, ужо…
— За что же ты, бабушка, ненавидишь красных героев? — тенористо спросил Петров.
— Тьфу! — плюнула старуха и сухим кулачком утерла дряблый рот. — Да как же их любить-то, ангели мои господни… Эвот вчерась нашего Гараську они, ироды, вытащили из колодца да уволокли с собой… Гараська у нас, парень… Ну, залез в колодец, вроде как схоронился там… Ох, и ревел Гараська, аж слезами весь изошел…
Бабка покарабкалась на полку за сметаной и, подпираясь ухватом, сутуло поплелась к столу.
— Ты, хозяюшка, видимо, принимаешь рас за белых, может, за офицеров? — рыгнув, спросил Телегин. — А ведь мы не белые…
— А кто же вы? — влипла в пол старуха, и ухват в ее руке закачался. — Не красные же вы, раз богу помолились…
— Нет, не красные…
— А кто же? — глаза старухи прищурились, и ухват вопросительно застыл.
— Мы черные…
— Чево-о-о? — попятилась старуха.
— Черные…
— Это какие же такие еще черные? — И голова старухи сердито затряслась. — Кого же вы, ребята, бьете-то?
— Кого придется, — сдерживая улыбку, сказал Телегин. — Белые попадут — белых, красные — красных.
Бабка взмотнула локтями, и глаза ее запрыгали; она повернула от стола назад и через плечо бросала:
— Черти вы!.. Вот черти… Что надумали, а? Черные, какие-то, а?! Направо-налево кровь льют, а?! Нате вам сметанки, на-те, — издевательски улыбаясь, рывком совала она к столу крынку со сметаной и отдергивала назад. — Ha-те, окаянные… На-те… — Глаза ее горели яростью. — Ишь ты, черные, ни дна б вам, ни покрышки, подлецам… Замест сметаны-то в три шеи вас, дураков паршивых… Мы че-о-рные… Тьфу!.. — И старуха, ударив в пол ухватом, зашоркала к печке. — Нет, ребята, это не по-божецки… Уж вы, ребята, одной стороны держитесь: либо белой, либо красной… — Голос ее стал мягче, и глаза глядели на пришельцев жалостливо. — Эх, ребята, ребята!.. Дуть вас надо, дураков…
— Хозяюшка, — сказал Телегин, — мы хотим дальше идти, а ты разреши нам оставить у тебя кой-какие вещишки…
Но в этот миг открылась дверь, быстрым шагом вошел красноармеец и спросил:
— Палатки-то вносить, товарищ Телегин?
Слово «товарищ» ошарашило старуху как бревном: она вдруг стала маленькой, как девчонка, ухват дрябло заляскал в пол, и сарафан сзади гулко встряхнулся.
— Ой, ребята, — безголосо прошипела она и шлепнулась на лавку. — Ой, ребятушки, товаришши… Дак кто же вы?
Степка Галочкин — ноздри вверх и захохотал в потолок горошком, а Телегин серьезно:
— Красные, хозяюшка, красные…
Старуха разинула рот, несколько мгновений лупоглазо смотрела в лица красноармейцев и вдруг сорвалась с места.
— Ребятушки, голубчики, товарищи наши! — заорала она осипшим басом, как сумасшедшая. — Бейте их, окаянных, белых этих самых! — грохнула она ухватом в пол. — Бейте их хорошень!.. Бейте!.. — Бабка злобно поддела котенка ногой и едва устояла. — Они, подлецы, родного старика моего в баню заперли, хозяина… Вавилой звать… Пошел он вчерась к дочке, — дочка у нас в том конец замуж выдана. А его там и замели — ты, мол, красный, — да в баню на старости лет… Вот они, собаки, ваши белые-то, что делают… Давите их, подлецов, пожалуйста!!
Бабка — как ведьма: космы растрепались, повойник на затылок сполз, из беззубого рта летели слюни.
Красноармейцы хохотали. Галочкин уткнулся лбом в столешницу, крутил головой и заливисто визжал; подброшенный котенок лез с перепугу в валеный сапог, темным облаком под потолком шумели мухи.
РАЗВОД
Существовали на сей земле супруг с супругой, Иван да Марья Природовы, ткач и ткачиха. Десяток лет жили дружно; правда, случались малые скандальчики, но это уж обычно, это исстари идет, по всем законам: все в природе зуб за зуб, клык на клык, даже волки лютые грызутся, почему же людям в мире жить, раз они от обезьяны?
Только однажды, совсем недавно, случился грех, и в совершенно трезвом виде. Грех, к огорчению, кончился разводом.
Грех не сразу выпер в их жизни, он, как клубок, накручивался исподволь: сегодня нитка, завтра бечевка, послезавтра — аркан. И стиснул аркан их души.
Разрыв случился из-за двух вер. Одна вера в бога, другая в красном платочке, просто Вера, ткачиха тож. Марья по природной женской слабости была религиозна, Иван же вольнодумец. Марья на сходке, когда церковь постановили обратить в театр, полезла в драку; Иван, в отместку ей и согласно идеологии, снял дома все иконы, проворчав:
— Да ты Вере-то в подметки не годишься, ежели критически… И как я с тобой, с чертом, жил…
— Тьфу! — плюнула жена.
Остальное все понятно.
После развода они вошли в комнату как чужие. Муж принес колбаски фунт. Она — баранок и селедку. Пожевали молча, всяк в своем углу. Иван поискал нож, не нашел, а спросить — самолюбие не позволяет. Отгрыз колбасу, подумал: «Вот и свободный я. Куда захочу, туда и пойду», — и с остервенением опять отгрыз. Марья озабоченно уписывала селедку, запивала чаем.
«Хорошо бы и мне чайку, — подумал Иван. — Не даст, пожалуй. Обозлившись».
Он почему-то на цыпочках подошел к водопроводу, напился и, как бы устыдившись малодушия, беспечно замурлыкал:
Выхо-ожу один я на доро-о-огу-у…
Марья зевнула, взглянула на стенные часы — десять — и стала оправлять кровать.
— Отвернись! — крикнула она Ивану, как нищему, который назойливо выпрашивает денег. — Теперича ты мне — тьфу. Я раздеваться стану. Можешь глаза пялить на Верку на свою.
Иван отвернулся. Марья разделась, перекрестила подушку и легла.
— Можно, что ли, оборачиваться? — спросил Иван. Но ответа не получил.
Где же лечь? Дивана нет. На стульях разве?
«Э, черт… Лягу на полу».
Марья спала крепко, Иван тревожно. Утром опять пришлось Ивану отвернуться.
На работе Иван да Марья спрашивали у товарищей, нет ли, мол, на примете у кого хоть какой-нибудь комнатушки? Куда тут… Нет.
— Это раньше бывало: комнат — сколько хошь… А поди-ка разведись… наплачешься…
Подходила вторая ночь.
— Теперича моя очередь на кровати… Кровать не твоя, а общая, — сказал Иван.
